Неофициальный Ростов 1980-1990 гг

• Recent Entries
• Archive
• Friends
• User Info
• Memories
Неофициальный Ростов 1980-1990
Историческая реконструкция тусовки
Previous Entry | Next Entry
Официальный человек и неофициальная культура
• Jan. 11th, 2010 at 7:27 PM
 
 anna_brazhkina
 

Гарри Бондаренко, Прага, май 2009

По нашей горячей просьбе один из самых известных донских писателей Гарри Михайлович Бондаренко буквально в тот же день написал воспоминания о Виталии Семине и о скандальном «деле Леонида Григорьяна». На следующий день, в продолжение начатых тем, написал еще один текст - "Дело молодых".
Связывает эти тексты тема отношений «официоза» и «неофициоза» внутри одной и той же творческой персоны. Тема чрезвычайно важная для понимания культурных процессов во времена «оттепели» и первых лет «застоя». Ведь тогда «неофициальной культуры» в том автономном виде, какой она приобрела во второй половине 70-х, еще практически не существовало. Порывы к свободе происходили в основном в рамках официальных заведений — вузов, журналов и газет, Союзов писателей и художников, Домов культуры и т.д. Это был по преимуществу процесс отвоевывания новых степеней «культурной автономности» советскими послевоенными интеллектуалами «рядом» со своими официальными рабочими местами.

Для исторического исследования особенно ценен текст о "деле Григорьяна" - в литературе до сих пор ничего вразумительного об этом конфликтном сюжете в Ростовском СП написано не было.



Сам Гарри Михайлович Бондаренко (1927) называет себя автором сугубо «официальным». Но все же эта его официальность - скорей положение «своего среди чужих». В биографии многолетнего ответственного секретаря журнала «Дон» имеется целый ряд интригующих сюжетов, связаных с «неформальной культурой»: он учился в одно и то же время и коротко общался со многими персонами «круга Леонида Григорьяна» - Сергем Ширяевым, Олегом Тарасенковым, самим Григорьяном, Виталием Семиным... (начало 1950-х). Он первым в СССР написал повесть на «запретную» тему - о своем пребывании в немецком плену (1958), и наивно пытался ее опубликовать. В конфликтных ситуациях («дело Семина», «дело Григорьяна») он, поперек своих официальных должностей, вставал на защиту товарищей, и расплачивался этими должностями. А в 1989 включился в движение литераторов в поддержку перестройки «Апрель» и стал инициатором «раскола» в Ростовском СП, создав и возглавив альтернативный «Союз российских писателей» (СРП). В том же году создал независимый издательский кооператив «Апрель» (один из первых в СССР), начал выпускать независимый литературный журнал «Контур», а прибыль от издательских дел пускал на содержание аппарата СРП.
Да, в конце концов, Гарри Михайлович — человек-легенда. В ранней юности он прожил невероятную жизнь и описал ее в своих книгах: когда мальчику было 10 лет, его отец арестован и расстрелян, потом сам Гарри подростком угнан в Германию, участовал в антифашистском подпольном европейском Сопротивлении, из лагеря бежал, участвовал в ликвидации фашистских послевоенного диверсионных групп «Вервольф» в Восточной Европе... К началу 1990-х тираж его публикаций перевалил за 2 млн... Он до сих пор остается одним из самых публикуемых авторов, связанных с Ростовом.

Гарри Бондаренко

Семин

Виталька Семин написал лучшую книгу о немецких лагерях «Нагрудный знак «ОСТ»
Он был силен в деталях. С первой страницы романа он «погружает вас в этот пропахший карболкой, потом и «слезами» лагерный мир, и этот мир не отпускает вас до последней страницы.
Виталька не был «человеком действия», он был страстотерпцем…Он не шел на баррикады, не воевал, не защищал кого-то. Он писал и в этом видел свое предназначение.

У нас была схожая судьба - немецкие лагеря, мы были близки духовно. Но друзьями мы не были. Мы все-таки разные. В чем? Это трудно сказать в двух словах, и надо ли?

Вот что он мне написал ( автографы) в книгах, которые у меня на руках: Вот первая его книжка «Шторм на Цимле», автограф: «Гарри, я не стал дорабатывать свою повесть, хотя и был согласен с большинством твоих замечаний. Ты понимаешь , почему?
С уважением. Виталий. 1.07.1960 года.

Вот книжка «120 километров до железной дороги». 1965 год: «Гаррику Бондаренко. Рад подписать эту книжку для тебя, рад случаю назвать тебя хорошим парнем и пожелать тебе всего лучшего. Профессор» ( С «легкой руки» Ширяева мы так его звали, и он себя так в шутку иногда величал).

«Ласточка-звездочка»: «Старик, у тебя хорошо получаются рассказы. Пиши. Виталий. 17 мая 1965 года».

«Женя и Валентина»: «Дорогому Гарри Бондаренко в самом начале его великого труда с пожеланием удачи, долготерпения и самоедства. Виталий Семин. 8.10.1974». (это тогда я начал «эпопею «Такая долгая жизнь»).

«Семьсот шестьдесят третий» (Это был его лагерный номер, а у меня был 47704. Лагерь «наш» был побольше): «Дорогому Гарри Бондаренко, побратиму по лагерной судьбе с наилучшими новогодними пожеланиями ему и его жене Наталье. 31.12.1974 года».

И «763»: Дорогой Гарри! Обнимаю тебя и желаю 100 раз по 100 лет. Твой Виталий Семин.16.11.1977 года».

Мы оба были «счастливы», когда нас вязли в редакции в 1958 году, его - в «Вечерний Ростов» редактор Попов, а меня - в журнал «Дон»- Соколов. Во время обеденного перерыва часто встречались в парке Горького, он "прибегал"- с Большой Садовой, там тогда была «Вечерка», а я -с Красноармейской - тоже рядом с парком. Зачем встречались? Радовались друг за дружку, что не выгнали еще….
В моей биографии как бы был и плюс-воевал, но еще и минус- «сын врага народа». Вот и радовались…
У Виталия была «история с академией париков», это такой кружок был в пединстиуте, где учился Виталий. Насколько я понимаю, они «занимались передразниваем своих преподавателей».Это «академия» ему дорого обошлась. Его «ушли» из института. Потом он работал на стройках - отсюда «Шторм на Цимле», заочно окончил пединститут, потом учитель повесть «120 километров до железной дороги». Когда его приняли в Союз писателей СССР(его приняли «первым», если меня - в 1970, то он, наверное, с 1964 или 66 год.), он оставил работу и только писал. Я уже сказал, в этом видел свое предназначение.Месяцами он жил в Коктебеле в Доме творчества писателей.Место это, как известно, было "намолено" еще поэтом Волошиным,который там же " на горе" и похоронен.Коктебель в те годы был "любимым местом писательских тусовок".

«Семеро в одном доме» ругнула «Правда», это было серьезно, хотя там ничего такого нет, как, между прочим, и в «Докторе Живаго.» В это время Семина поддерживал «Новый мир» (внутренние рецензии), ну, и я к тому времени ответстенный секретарь журнала «Дон» тоже давал ему на рецензии – «поток» для заработка.
В писательской организации в Ростове его, можно сказать, не прорабатывали, Ленька Григорьян описывает в своем очерке о Ширяеве «Мэтр» этот эпизод в таком, юмористическом плане.
Потом Виталий засел за «Нагрудный знак», и тут ему сопутствовал только успех. Москва издавала несколько раз этот роман, издательство «Бертельсман», так кажется, в Германии, перевели на немецкий. Его пригласили туда. Он первый раз после войны побывал в тех местах, где «сидел».Сын владельца той фабрики, где он работал, вышел к нему и протянул ему руку. Как мне сказал Виталий, он ее «не принял».У меня с немцами было немного другое, но сейчас не обо мне.
Его смерть для меня была ужасным ударом .Он много бегал, спустился на байдарке по Волге и Дону, в Коктебеле мы были с ним вместе пару раз. На Кара-Даг он только «бежал», а нас с Натальей моей - «понукал»: «Ну, что, старички, побежали…». А мы могли только - «вниз»бежать, а он - наверх.
Потом я часто выезжал на Дон, там, в халупе некого Маслова на левом берегу, хранилась  байдарка Виталмя. Я приезжал на мотороллере. Садились и шли вокруг Быстрого и вокруг Зеленого островов - греб только он. И домой отказывался со мной ехать - только бегом…
И вдруг днем звонок из Коктебеля - мне в редакцию. Виталий умер, разрыв сердца. Это был удар!
Приехал Леонард Лавлинский из Москвы, я был председатель похоронной комиссии. Привезли Семина из Крыма в свинцовом гробу…(Все это - гробы- я видел и в лагере. Крематорий в Барте не «успевал», и трупы приходили с нервюрами (детали самолета) на платформах в гробах, на завод «Мариене»,и мы это гробы грузили на не заводскую машину, а трупы сжигали в крематории, который располагался сразу за нашим лагерем - дымок «там» «курился» всегда…).
Я должен был ехать в Дубулты, в Дом творчества, но поездку отложил и хоронили его бвл май - и он-«весь  в тюльпанах»…(В тот год почему-то тюльпаны "пошли" поздно.)
Поехал я после похорон в Дубулты, а там тюльпаны только начали цвести, и я заболел.
На Ростовском кладбище Виталий лежит «в хорошем месте», если место может быть «хорошим» на кладбище. Слева от входа. Вика, вдова, написала на могильной плите: «Мы не знали, как ты был одинок в своей вышине». Ясно, что надгробный камень не передо мной, но смысл написанного помню. Сам я приезжаю только раз в год на могилу своей жены Талочки. «Ты была замечательной». Это я уж помню, - что написал на гранитном камне с Балтики. Она умерла в 1990 году.
А в общем-то, мы все уже отъездились.Нет Ширяева давно, и очень обидно, что я его могилу на Гниловской еле отыскал, да скорее уже не могилу, а место. И не жена, ни дочь…А как он «носился с Катей-дочерью», и почему такое отношение после смерти?? Невольно вспомнишь Беранже «Увы, ничто не вечно, мое блаженство с ней казалось бесконечным в течение …трех дней».
Олег Тарасенков, с которым мы гоняли еще на мотороллерах, жил и работал в Москве в последнее время. Когда у меня было издательство, я напечатал в переводах Леньки Григорьяна и Олега «Скандал в Клошмерле», хотя книга «не пошла», а я на это и не рассчитывал, просто хотелось помочь и Леньке, и Олегу, это был тот сумасшедший «разлом» 1990-91-92 годы, когда все были «без куска хлеба. Вот, пожалуй, все.

«Дело Григорьяна»

«Дело» Григорьяна было очень «простым».
После смерти Бахарева - председателя Правления Ростовской областной писательской организации, его зам Лебеденко стал и.о., исполняющим обязанности. Так длилось почти год. Петя Лебеденко хотел утверждения, а его не было.
Молодая жена Лебеденко — Маргарита, работала в Ростиздате в политической редакции, но хотела перейти в художественную. Директор издательства Демченко ее «придерживал».
А тут вышел сборник стихов Григорьяна, и в - нем стихотворение о «римских рабах», условно так назвовем. Маргарита ЭТО прочла и научила Петю.

Я был секретарем партбюро в это время. То, что я стал секретарем, тоже как бы не случайно. В том смсыле, что секретарем обкома по идеологии был друг моего отца, расстрелянного в 1938 году - Фоменко Михаил Кузьмич. Он единственный приходил к нам в дом после ареста отца, и таким «верным» для нашей семьи оставался всю жизнь. Не было бы его и Коли Скребова, я бы в партию не вступал, а коль в партии были такие люди...

Так вот, Петя приезжает в редакцию ко мне со сборником Григорьяна и говорит: - Игорь, ты читал стихи Григорьяна? - Читал. - Но послушай! (читает). Ведь это не о римских рабах! Это о советских людях! - Петя! Я знаю Леньку, он латинист, «книжник», и тут нет никакого подтекста…
Петя понял, что на меня рассчитывать нельзя.

Секретарем горкома по идеологии был тогда Дзюбенко, а обкома - Тесля. Фоменко стал вторым секретарем, но к моменту, когда началось «дело» его уже в Ростове не было. Однофамилец мой, Бондаренко Иван Афанасьевич, стал по рекомендации Соломенцова первым секретарем, и отправил Фоменко «на повышение» в Москву, в Комитет по печати, кажется.
У Тесли Петя сначала поддержки не нашел. А у Дзюбенко нашел. И горячую. И тоже не просто так. Тесля хотел послать Дэюбенко в академию общественных наук при ЦК КПСС, а оттуда, как правило, назад не возвращались. А тут у Дзюбенко- появился шанс - проявить себя борцом на идеологическом фронте…

Сижу я на пленуме горкома. Все спят. И Президиум, и зал. Скука.
И вдруг Дзюбенко с трибуны заявляет: «Ростиздат допустил идеологическую диверсию!».
Все, конечно, сразу проснулись! И «дело» закрутилось.
Петя побежал к Бондаренко, первому секретарю обкома, пообещал, что напишет роман о шахтерах («Черные листья») и, вооруженный т.о. до зубов, созывает правление ( Иван Афанасьевич ему сказал: «Петр Васильевич, надо, чтобы инициатива исходила от писателей»).
И вот правление. Петя принес магнитофон, ясное дело, куда пойдет запись.
Петя выступает первым: «Диверсия. А книгу надо пустить под нож». Я выступаю вторым - категорически против. Меня поддерживают Изюмский, Скребов и, кажется Суханова.Четверо против. За - шесть. Аматуни на другой день пришел в Ростиздат в художественную редакцию и сказал замечательную фразу: «Я вел себя, как проститутка на льду…» ( а перед правлением говорил, что будет поддерживать меня).
Решение было принято и книгу (был только сигнальный экземпляр) пустили под нож.
И тут уже на меня стал давить не только Дзюбенко, но и Тесля.
Дзюбенко после этой истории утвердился, и Тесля не мог его уже тронуть, ведь именно Дзюбенко проявил пратийную принципиальность и выявил.
Дзюбенко мне прямо перед партсобранием сказал: « Если ты не дашь принципиальной партийной оценки, то пожалеешь!» Я не дал! Даже попробовал поговорить с Закруткиным. Но он мне сказал буквально следующее: «Игорь, ну, разве дояркам (почему-то дояркам) нужны такие стихи?»
Из секретарей я, конечно, вылетел. Петя в секретари взял себе сначала Кондакова, а потом он уже что хотел, то и делал.
В 1962 Соколов назначил меня, тогда беспартийного, ответственным секретарем журнала «Дон», и я проработал в этой должности тридцать пять лет. И только когда разрешили кооперативам при редакциях толстых журналов издавать книги «За счет средств авторов», я создал сначала кооператив «Апрель» а, в 1990-91, независимое издательство «МАПРЕКОН».

Григорьян, конечно, очень интересный поэт. Он, наверное, знает в общих чертах обо всем, что я написал, но сам я ему в подробностях никогда этого не рассказывал.
Свои книжки он мне дарил с традиционной надписью, «Гарику Бондаренко-дружески.» « Гарику Бондаренко с давней приязнью» и т. д.
«Литературный салон» Григорьяна был «сдобрен женским присутствием». Завсегдатаями его были и Ширяев, о чем Леня говорит в своем очерке, Марк Копшицер - талантливый человек, написавший хорошую книжку о художнике Серове), Миша Горелов, Виталька Семин, Гарик Хохловкин (врач), Олег Тарасенков… Обо всех почти он вспоминает в своем очерке «Мэтр».
Что значит «сдобрен»?То ли так природа так распорядилась, то ли .., но я бы Леню назвал «ростовским Казановой». Хочу напомнить, что Казанова, как известно, «не соблазнял женщин», они сами к нему приходили., чтобы получить удовольствие. Так было и с Леней. Почти все женщины имели «псевдонимы»: Марксистка, Артистка, Солистка, Порка Мадонна, Парикмахерша…
Мы все тогда были молодыми, и многие приходили к Лене на «зеленый лужок попастись». Но было просто пошлостью сказать, что все только за этим и приходили. Конечно, в этом «кругу мужском» читался и «Раковый корпус», и в «Круге первом», и «Доктор Живаго». Но «запах женских духов из «салона не выветривался».
Я к Лене заходил, но у меня был совсем другой круг общения и другие принципы.

«Дело молодых»

Попытка разобраться в 60-80 годах неизбежна приведет нас к «анализу» взамоотношений «официоза» и «неофициоза» в нашем обществе. Хочу только напомнить, что изменение строя и его гибель прежде всего происходила в недрах, так сказать, самого строя.
В 1964 я, будучи уже два года в должности ответственного секретаря журнала «Дон», решил вступить в партию, узнав, что секретарем Ростовского обкома КПСС был Фоменко Михаил Кузьмич - младший друг моего погибшего в 1937 году отца и единственный из друзей отца, который не боялся и не только посещал наш дом, но и хотел забрать меня к своим родителям в село Покровкое. Мне в 1937 году было 10 лет, но у меня, когда забрали отца, поднялась до 10 грудусов температура, настолько сильным было мое потрясение. Фоменко считал, что в «деревне мне будет лучше», таким образом он хотел смягчить этот удар.
В августе 1938 года арестовали мать. К счастью моему и матери, «пошел отлив», те, кто еще «сидели», вышли при Берии, ну а те, кто уже был в лагерях, то так там и остались, за исключением группы военных.
Мне кажется, Фоменко Михаила Кузьмича спасло то, что в 1939 его командировали в новые области Западной Украины. А потом началась война. И он всю войну был на фронте.
Во время войны мы все «потерлись». Но в 1964 Фоменко узнал, что я, сын, Михаила Марковича Бондаренко, работаю в журнале «Дон», и специально приехал в редакцию повидаться со мной .Это был шок прежде всего для бывшего майора СМЕРШ, заместителя главного редактора Захарушкина, который все еще «подозревал» меня …
Я спросил у Михаила Кузьмича в ту первую встречу, нет ли каких-то циркуляров по поводу таких, как я, и, если я подам заявление в партию, то не подведу ли людей, которые готовы дать мне рекомендацию. Он мне сказал: «Вступай!».
На собрание, когда меня принимали, он пришел не просто лично, а со свитой: секретарь райкома Сидоренко, зав. отделом пропаганды обкома Герман Предвечный.
И мои «друзья» в писательской организации, все промолчали, меня приняли без возражений.
Председателем писательской организации был Александр Бахарев (упоминал я его) - честный человек, но не писатель…Журналист (корреспондент газеты ЦК «Советская Россия» и т.д). А секретарем партбюро писательской организации - Захарушкин Иван Иванович, бывший майор СМЕРШа.
Средний возраст писательской организации приближался к 60 годам…Я видел «главное зло» в руководстве. К примеру, Марка Копшицера, написавшего хорошую книжку о художнике Серове, не приняли: «Написал о художнике? Так пусть его принимают в Союз художников!». И таких примеров с десяток.
Союз писателей был самой привилегированной и самой богатой организаций среди творческих союзов. Поэтому те, кто уже был там, не хотели пускать других.
В 1967 году на имя секретаря обкома по идеологии Тесли (Фоменко только что назначили вторым секретарем) я написал заявление о положении дел в писательской организации.
Меня пригласили в обком - Фоменко М. К.и Тесля М. Е. (Тесля тогда еще был «под» Фоменко). И они мне сказали: «Составь список литераторов, не членов союза, «неформалов», и мы пригласим их, пусть выскажуться».
Я составил - примерно 30 человек (там был и Григорьян, и Копшицер, и Стрелков, и Шестаков - всех не перечислишь.
И обком самостоятельно собирает совещание молодых писателей, а Бахарева и Захарушкина просто приглашают на это совещание (это все хорошо знает Коля Скребов). Один из авторов принес целый чемодан своих книг, правда, это была научно-популярная литература. Дали высказаться всем желающим молодым. И резюме такое:
«Вы, руководители писательской организации, говорите, что «у нас нет молодых». Вот вам молодые, работайте с ними.
Так случилось, что месяца через два или три выходит Постановление ЦК КПСС по работе с молодыми писателями. Ростовский обком, таким образом, оказался впереди прогресса.
В этом же году в Союз писателей принимают Суханову, Виктора Стрелкова, еще кого-то .Меня избирают секретарем партбюро областной писательской организации (у Скребова есть хороший «букет сонетов» по поводу этого события).
Но Фоменко Михаила Кузьмича «съедает» Бондаренко Иван Афанасьевич, Фоменко уезжает в Москву, а тут как раз возникает новое «дело» - «дело Григорьяна», о котором я уже написал.
У номенклатуры был нюх, кто их человек, кто не их… Если раньше у них были сомнения, в отношении меня, то после «дела Григорьяна» сомнения в всякие отпали.
Полную власть в Союзе писателей получил Лебеденко при поддержке первого секретаря обкома Ивана Афанасьевича Бондаренко. Потом Лебеденко передал свою власть своим «выкормышам» Сухорученко и Фролову.
Менялись редакторы журнала, заместители, а я двадцать девять лет оставался ответственным секретарем журнала.

И еще - несколько слов о свободе, хотя может это показаться не по теме.
Свобода находится внутри нас. Есть поговорка: хочешь быть счастливым - будь им. Я себе говорил другое: хочешь быть свободным - будь им.
Когда отца арестовали, а потом мать, я оказался «на улице». На улице в рабочем поселке в Таганроге свободу надо было добывать кулаками, в буквальном смысле слова. И я ее добывал.
В немецком лагере, за колючей проволокой, под «охраной вахманов и немецких овчарок» я был свободен. Я «связался» с французами, с которым работал, дегголевцами - участниками Сопротивления, и чувствовал себя свободным .
Когда авиационный завод «Мариене» в Ростоке в 1944 году разрушила союзная авиация по наводке французского Сопротивления, меня вскоре перевели, и я, в числе 25 русских - «транспорткомандо» - на кирпичный завод, оборудованный под склад.
Там тоже представилась свобода выбора в 1945 году - бежать или ждать, пока тебя освободят? Добравшись до своих, снова выбор - ехать в Союз (мой возраст был призван, но на фронт уже не попал) или проситься на фронт. Я выбрал второе.
Демобилизовашись в 1951 году, имея права шофера 1-ого класса, права преподавателя автошкол снова выбор- учиться, получить настоящее образование и, может, что-нибудь написать о том, что пережил. А можно было ничего не делать - кусок хлеба даже с маслом с правами шофера 1-ого класса и преподавательскими правами по автоделу был мне обеспечен. Я выбрал учебу и был свободен - в гимнастерке, с куцой студенческой стипендией.
В 1989-90-91, когда все рушилось, опять-таки надо было делать выбор: сидеть или что-то делать. Я выбор сделал, хотя мне тогда было уже 63 года.
В новый Союз российских писателей мы сразу приняли (без Москвы), Афанасьева, Григорьяна, Корецкого, Кисилевского, Пискунова, Лукьянченко, Хавчина - не буду всех перечислять.
Да, Союз утратил свое значение. Новые «вожди» не понимают значения литературы в жизни общества, союз стал общественной организацией, а не профессиональным союзом. Но это уже не моя забота.
Tags:
• 1960-е,
• 1970-е,
• Бондаренко Гарри,
• Григорьян Леонид,
• Семин Виталий,
• воспоминания,
• литература
• Leave a comment
• Add to Memories
• Tell a Friend
• Link
ADVERTISEMENT